О том, что нет ценности большей, чем мир на родной земле,
спокойствие и благополучие в каждой семье, наши земляки-блокадники узнали ценой собственных пережитых военных испытаний. Их судьбы – уроки мужества и мира для всех поколений.

 «Февраль, какая длинная зима, как время медленно крадётся!..
В ночи ни люди, ни дома не знают, кто из них проснётся.
И поутру, когда ветра метелью застилают небо,
Опять короче, чем вчера, людская очередь за хлебом.
В нас голод убивает страх. Но он же убивает силы...
На Пискарёвских пустырях всё шире братские могилы...»

 Анна Ахматова

27 января 1944 года – день снятия блокады в Ленинграде. Этот день останется в памяти многих ленинградцев. Люди плакали от радости, так как их город выжил, выстоял, победил.


 Что бы отдать дань памяти этому знаменательному событию, лидеры Детской Общественной Организации «Алые паруса» МКОУ Киреевский центр образования № 4 пригласили в стены нашей школы
блокадницу Римму Васильевну Харламенко. Она и сейчас вспоминает суровые дни блокады, холод,
голод и маленький кусочек хлеба, который навсегда останется в её памяти.


 «Это никогда не забудется...!» – начала свой рассказ Римма Васильевна. – Родилась я в Кронштадте. Отец с мамой поженились, когда маме было всего 17 лет. Отец тогда был матросом, потом дослужился до майора. Первых двух детей они потеряли маленькими. Один был ещё грудным, другой в шесть лет
погиб от несчастного случая. Третьим их ребёнком был Юра (на 8 лет меня старше), а я была четвёртой.


 Война пришла, когда мне едва исполнилось 4 года: 14 июня – день моего рождения, а 22 июня –
начало войны. Очень странно, но до начала войны я ничего не помню, а вот день начала войны мне
помнится очень хорошо. Мама, я и брат ходили в этот день на кладбище за город. Путь туда и назад был
трудным. И Юра нёс меня на плечах. Мы с ним это называли «на кукарешках», а дальше уже война...


 В дни войны мама работала на прачечной фабрике – стирала бельё для военных частей. Тётя работала на швейной фабрике при Морском заводе. На швейной фабрике шили военное обмундирование.
Большинство кронштадтцев работало на Морском заводе – его и старались разбомбить немцы. Люди,
идущие утром на работу, не знали, вернутся ли они вечером домой. Жилые дома тоже обстреливали.
Так что вечером на месте дома могли быть одни развалины. Мама и тётя вечером рассказывали, куда за
день попали бомбы.


 Бабушка и я оставались дома. Брат большую часть дня был вне дома, но куда он ходил и что делал
днём, я не знаю. Нам с бабушкой было наказано мамой по тревоге спускаться в бомбоубежище. Бомбоубежища находились в подвальных помещениях домов. Но, как потом рассказывала мне мама, я, то
ли по глупости, то ли по привычке к бомбежкам, уговаривала бабушку не ходить в бомбоубежище. И
бабушка, доверяя детской интуиции, оставалась со мной в квартире. Бог нас миловал.


 В нашей семье от голода в блокаду умерла бабушка. В тот день маме удалось где-то достать горсточку пшена. Радостная, она пришла домой, собрав остатки дров, разожгла в печке огонь и поставила
туда котелок, чтобы варить кашу. Бабушка попросила маму варить кашу, как можно жиже, чтобы её
было больше. В комнате было ужасно холодно.

Мама подвинула бабушкину кровать ближе к печке, так как подойти сама бабушка уже не могла
– была истощена до такой степени, что с кровати не вставала... Все ждали кашу. Но когда каша была
готова, бабушка уже умерла.


 Смерть ходила за всеми по пятам, кого где заставала. Многие умирали прямо на улице. У идущих
рядом людей не было сил, чтобы оттащить мертвецов даже в сторону. Перешагивали через трупы и шли
дальше. Трупы собирали специальные машины, курсирующие по улицам. В одну такую машину положили и мы, тело умершей от голода бабушки, зашитое в белую простыню.


 Ленинградцев хоронили в общих могилах, которые породнили тысячи людей, и мёртвых, и живых.
Не напрасно они называются «братскими». И сегодня можно видеть, как стоят перед ними с непокрытой головой благодарные потомки на Пискарёвском кладбище, как кладут на эти холмики цветы в
память о своих родных и совершенно незнакомых людях, похороненных в ленинградской земле.
После войны моя мама много плакала на одной такой могиле, считая себя виноватой перед своей
матерью за то, что похоронила её даже без гроба. Но в блокаду редко кому удавалось похоронить своих
близких в гробах.


 Как только стало возможным эвакуироваться, у нас появилась надежда. Ведь в первую очередь вывозили женщин и детей... В июле 1942 года маму, брата и меня посадили на баржи и стали переправлять
с острова на Большую землю, в Лисий нос. Немцы бомбили баржи, и некоторые из них ушли под воду,
так и не достигнув противоположного берега, но нам повезло – наша баржа доставила нас на берег, где
в лесу мы и заночевали.


 Дальше ехали в товарных вагонах. Там было организовано питание. Но после длительного голода
есть надо было помалу. Мне помнится пшённая каша. Мама не удержалась – съела слишком много и
чуть не умерла. К счастью, эвакуированных сопровождали врачи. Один из них заставил маму высунуть
голову из вагона и, засунув в рот пальцы, вызвать рвоту. А потом у мамы началась цинга, и брат Юра
бегал на станциях менять вещи, что мы взяли с собой, на зелёный лук.


 А ещё на станциях женщины бегали с чайниками за кипятком, чтобы напоить нас – детей. Однажды поезд уже отходил, а мама ещё не вернулась. Брат схватил меня, и мы выпрыгнули из вагона, не
желая уезжать без мамы. Ей же удалось прицепиться к другому вагону, и когда она потом перебралась в
свой, нас там уже не было. Помню, поезд отходил, а мы стояли на платформе совершенно растерянные.


 Хорошо, что один из военных, сопровождавший поезд, увидел нас. Уже на ходу он посадил меня в
вагон и сказал брату, чтобы тот прыгал ко мне. Так мы оказались в вагоне с какими-то тюками. Людей
там не было. Я плакала, думая, что больше никогда не увижу маму. Так ехали до следующей остановки. А
когда поезд снова остановился, мы вылезли из вагона на станцию и пошли искать вагон, в котором ехали
прежде. Брат сказал мне, что надо забрать наши вещи. И там мы увидели маму. Она была вся в слезах.


 На всех станциях, которые мы проезжали, было много военных. На одной из них маму окликнул
мужчина в солдатской форме. Это был наш сосед по дому – дядя Володя Никитин. Он должен был
через несколько часов участвовать в наступлении. Помню, как он сказал маме: «Ты, Нюра, наверное,
видишь меня в последний раз». И ещё добавил: «После войны расскажи моим – жене Даше и дочке Люсе – об этой встрече». В этом же бою он и погиб. После войны мама рассказала тёте Даше об этой
встрече. И тётя Даша время от времени просила маму повторить рассказ!


 На поезде мы доехали до Саратова, там нас посадили на подводу, запряженную быками, и мы поехали дальше. Так мы оказались на хуторе Сараны. Сели на улице и стали ждать, когда кто-нибудь
заберёт нас к себе в дом. Мама от голода и цинги выглядела плохо, с большим распухшим животом она была похожа на беременную – это отпугивало. Люди боялись, что у неё скоро появится малыш,
а ведь прокормить детей, да ещё совсем маленьких – было самым трудным. Одна женщина даже упрекнула маму, что та мол задумала во время войны детей рожать. Мама попыталась её разуверить, но
женщина осталась при своём мнении. Она ушла, а потом неожиданно вернулась – и взяла нас к себе. Так мы стали жить в доме тёти Марии Коротенко.


 Дом тёти Марии встретил нас пирогами. Тетя Мария где-то  раздобыла муки, смешала её с полынью. Пироги получились от полыни горькими, но начинены они
были свёклой. Я с аппетитом их уплетала. Эти пироги считались праздничными. В обычные дни хлеб
заменяли лепёшки из желудей. Мама привезла с собой мясорубку. На ней мололи жёлуди для приготовления лепёшек. Лепёшки получались твёрдые, грубые. Для моего детского желудка они казались
каменными.


 У тёти Марии была козочка. Когда хозяйка спросила меня, буду ли я пасти её козочку, я сразу
же согласилась. Так я получила работу. Утром на хутор приезжали подводы и забирали всех женщин
и подростков на работу. Уезжали мама, тётя Мария, её дочь Нюра и мой брат Юра. В доме оставались
только мы с козочкой. Я привязывала к руке верёвочку, которая соединяла меня с козочкой, и мы
отправлялись пастись. Мы целый день лазали «по горам» и «долам», иногда спускались в овраги, где
росли дикие яблони и груши. Козочка паслась, и я тоже. В горах находила дикий лук, который мне
очень нравился. Попадался клевер, который мы называли «кашкой». Голодной я уже не была. Вечером
тётя Мария доила козочку и наливала мне за работу кружку молока, которая помогала мне проглотить
желудёвую лепёшку.


 Был у тёти Марии огородик, и нам с него перепадали овощи. Иногда у Юры и мамы было свободное время, и тогда они собирали дикие ягоды и фрукты, чтобы посушить их на зиму. Недалеко от хутора
был колхозный сад, ходить туда категорически запрещалось, но мы умудрялись и там полакомиться.
Помню крупные и вкусные яблоки анис и груши бергамот.


 Когда я была освобождена от своей работы, то бегала в гости к немке Мрычке. Мрычка и её сын
– подросток Виктор – жили за хутором. У них были две бодучие коровы, от которых мне иногда приходилось спасаться бегством. Но сама Мрычка была добра ко мне, и я у неё от души наедалась, пила
молоко (...) .


 Война и дети... Нет ничего страшнее, чем эти два слова, поставленные рядом. Потому что дети
рождаются для жизни, а не для смерти. А война эту жизнь отнимает. А кто подсчитает, сколько детей
убивает война? Ребенок, прошедший через ужас войны, ребенок ли? Кто возвратит ему детство? А таких
были тысячи. У них было особое, опаленное войной, блокадное детство. Они росли в условиях голода и
холода, под свист снарядов и бомб. Что помнят они? Что могут рассказать? Что могли понять, увидеть,
запомнить дети? Многое! И как хранили хлебные крошки, как еле-еле передвигались ноги, обессиленные от голода, и как было холодно. Все страдания отпечатались в детской душе, навсегда вошли в
сердце маленьких и больших.


 Мне очень жаль, что так рано Римме Васильевне пришлось расстаться с детством. Может быть,
поэтому с особым трепетом она хранит знак «Жителю блокадного Ленинграда» (...).