Прадеду моему и прабабушке Шаровариным
Михаилу Акимовичу и Елене Ивановне,
прошедшим страшные годы репрессий,
войн, революций посвящается.

Он проснулся внезапно. Снова этот липкий, неотвязный сон, который повторялся, как заезженная кинопленка, отщелкивая в воспаленном мозгу кадры. Наверное, нескоро отпустит его война. Она въелась в него за три года, как едкий соленый пот в гимнастерку.

 Михаил уже третьи сутки трясся в вагоне-теплушке, добираясь домой с затянувшейся для него войны. Победа застала его в Чехословакии, не успел дойти до Берлина. Он не жалел. К черту его, это волчье логово! На войне привык ни о чем не сожалеть. Только смерть безусых мальчишек долго оставалась болью в груди.

 «Разместили нашу часть в небольшой деревушке под Прагой.
Когда узнал, что Победа, что нет больше Гитлера, в душе затеплилась надежда. До этого не пускал я ее
на волю. Нельзя было! Каждый день — как последний. А тогда замечтал, стал строить планы: Неужели
скоро домой? К жене прижаться, детей обнять. Но нет! Рано-рано, нет, еще не время. Какая-то заноза
сидела в сердце».

 И правда, через два дня пришел приказ о переправе их части на Дальний Восток. И опять замелькали станции, разоренная земля, снова бомбежки, взрывы, чужая речь. С японцами воевали еще два
месяца. Они показались вечностью. И снова притаил радость в сердце, боялся поверить в то, что выжил
в этой мясорубке.

 «А сейчас, когда поезд подходит к родной станции, понял, как устал, как смертельно устал от постоянного страха, холода, голода. Война превратила его в хищника, он научился видеть опасность даже
затылком. Но самое страшное, что она (война) совсем загубила душу. Он боялся, что не сможет жить
прежней жизнью, человеческой. Сердце загрубело! Ничего не чувствую, как рука после ранения. Вроде,
рана зажила, а пальцами ничего на ощупь не различает.

 Не заметил, как вышел из поезда, как в тумане шел по проселочной дороге пешком, на пароме
перебрался через реку, до дома добрался только к утру. И вот вижу вдалеке — мой родной пруд, березовую рощицу. Грудь сжалась от щемящей тоски: Неужели дома? Неужели живой? Вон и дом мой, как
пасхальное яичко, в пруду отражается».

 Всю душу свою Михаил вложил в этот дом, собрал по бревнышку, обшил тесом. Жена побелила
стены. А потом зимними вечерами выпиливал узоры для наличников. Все село тогда собралось на новоселье. И снова ворохнулась та притаенная радость: «Эх, да я же живой, братцы! Вот он я, вернулся!».
«Вот и пруд, сел на берегу. Рыба плещется в камышах так, как до войны. Будто и не было ничего!
Тишина и покой! Жена, наверное, спит еще! Совсем ранний час. Сапоги все в росе! Тишина и покой!».