Оккупация – какое сложное и страшное слово... Но словом оно является только для нас — уже нескольких поколений, не знающих войны. Для людей же, переживших оккупацию, оно является клеймом, выжженным в их душах страхом, страданием, болью, ужасом и лютой ненавистью к захватчикам. Про оккупацию мне рассказала соседка, очень пожилая женщина, Холмова Евдокия Денисовна, проживавшая в годы войны в деревне Шкилевка под городом Ефремов Тульской области. Сейчас я уже не совсем помню, в каких словах и выражениях точно было ее повествование, но постараюсь передать его от ее лица.

Прошло уже более 70-­ти лет со Дня Победы, написано много книг и издано много воспоминаний о боях, блокаде, военных и трудовых подвигах, но, к сожалению, очень мало вспоминают о тех, кому довелось пережить оккупацию.


Для меня очень важно и значимо то, что я смогла услышать эти горькие воспоминания от очевидца той жестокой войны, моей пожилой соседки. Может быть, эти воспоминания хотя бы частично восполнят пробел в наших знаниях о той войне.


Ноябрь 1941 года... Деревня затихла, как и затихли бои, гремевшие в нескольких километрах от нее. Повисла гнетущая тишина, страшная своей неизвестностью. И вот на рассвете четвертого дня, на маленьком мосту через Красивую Мечу, появились фашистские мотоциклисты. С ревом техники в деревню ворвалась немецкая речь, крики, гогот. Людей стали выгонять из домов и собирать на околице. Через час стояния на холоде появилась черная машина с немецким офицером и переводчиком. Они говорили, что воины великой Германии уже подступили к Москве, что войне скоро конец и что немцы наведут в России порядок и принесут арийскую культуру нашим мужикам-­лапотникам.


И вот после этого высокопарного выступления все небольшое население деревни в 26 дворов познало всю «прелесть» западной культуры. Немецкие солдаты заходили в дома, переворачивая в них все вверх дном и забирая то немногое ценное, что было у простых крестьян. Они выгоняли во двор и резали скотину, птице сворачивали шеи. Над деревней стояли крики умирающих животных и вопли баб. Кое­-где трещали автоматные очереди — это оккупанты пугали женщин и стариков, пытавшихся спасти своих кормилиц ­коров.


К вечеру в деревню прибыли конные подводы и тягачи с пушками. «На Москву» – так говорили немцы. Солдаты и офицеры разместились по избам, а жителей вытолкали в сараи и сенцы. Мне, можно сказать, повезло — дом стоял на отшибе, из окон хорошо просматривалась деревня и единственный мост через реку. Я в то время жила с матерью­старушкой и двухмесячной дочерью, муж пропал без вести в самом начале войны где­то под Гомелем. Может быть, именно поэтому в моем доме поселились два офицера со своими денщиками и переводчик.
Нас они выгонять не стали – пожалели маленького грудного ребенка, да и места в избе хватало.


Меня заставляли готовить, стирать, таскать с речки воду для бани и постоянно пугали, что если ребенок будет орать, то они ее «за ноги и об угол, чтобы не тратить пули». А как объяснить двухмесячному ребенку, что от его молчания зависит его жизнь? Вот так и тряслась от страха за нее каждую минуту. Хлопотала по хозяйству, а у самой душа стыла от ужаса.

Другим жителям было гораздо тяжелее. На третий день оккупации хоронили стариков Абрамкиных – им и так было уже под восемьдесят, а тут еще морозы пошли, вот они от переохлаждения в сарае и умерли. Потом у Сучковых расстреляли невестку за то, что она спрятала своих детей, стащивших у оккупантов буханку хлеба. Ребят позже тоже нашли и избили до полусмерти, но хоть живыми оставили.


К концу второй недели в деревне не осталось ни одной курицы, ни овец, ни коров, ни свиней. Морозы уже трещали лютые, начался декабрь. Оккупанты уже так не веселились. Ходили по деревне злые, нахохлившиеся, надевали на себя все теплые вещи, какие только могли найти у уже обобранных до нитки жителей. Их хваленое воинство застряло в снегах под Москвой, быстрой победы не получилось. Теперь фашистов раздражало абсолютно все. По каждому поводу стояли крики и раздавались автоматные очереди.


Убитых жителей уже не хоронили, а относили к мосту и скидывали в ров у реки. «Мои» немцы стали говорить, что они не хотели воевать, у них в Германии тоже матери, жены и дети. Но что мол, поделать, они люди подневольные, военные, куда прикажут, туда и идут. Фашисты ждали какой-­то приказ. Потом прибыл вестовой. и они очень быстро стали собираться.
На все­про все ушло два дня. Оккупанты уходили из деревни. Ко мне подошел переводчик и сказал:
– Матка, мы уходим – и ты уходи! Бери старуху и девчонку – и уходи! За нами придут каратели.
Они никого в живых не оставят.


Я быстро собрала кое-­какие теплые вещи, кое­что из еды и отправила своих мать и дочку в ближайший лесок недалеко от деревни, а сама побежала предупреждать односельчан. Да вот только успела обежать всего три дома — деревня ­то раскидана. От дома до дома далековато. Пока бегала – на мосту уже показались каратели. Еле успела в овраг спрятаться. Туда же спрятались соседи, да по нему ползком до леска и добрались. Из оврага было видно все, что происходит в деревне.


И вот началось... Снова крики, стрельба, а потом заполыхали все избы и сараи, загорелись стога с сеном. К небу поднимались черные клубы дыма, а мы стояли и смотрели, как горит вся наша жизнь и надежда выжить, дождаться прихода наших солдат. Через несколько часов все было кончено. Каратели уехали, мы же еще долго не могли подойти к пепелищу – такой от него стоял жар. От деревни остались только обугленные печные трубы да два колодца. Один из них оказался засыпанным разным хламом и залитым горючим, а из другого виднелись трупы жителей.


Когда пепелище почти остыло, мы начали копать землянки, чтобы было, где укрыться от мороза и ветра. Рыли не покладая рук, ведь от этого зависела наша жизнь. Своих мы увидели только через неделю после ухода карателей. Мы слышали, как громыхала техника, как проносились над нами самолеты, но войска проходили где­то стороной, обходя нашу деревню. И вот наконец­то дождались. Трудно передать словами, что мы чувствовали, глядя на первых русских солдат, входивших в деревню, которой уже не было. Да и встречавших, то есть нас, было не много –
всего одиннадцать человек: двое стариков, шестеро ребятишек да три бабы.


Наши помогли нам похоронить погибших и сделали нам одну на всех большую армейскую землянку в три наката, чтобы мы смогли пережить зиму. А когда уходили на запад, бить фашистов и гнать с нашей земли – оставили запас продуктов, кое­что из одежды, одеяла и двух лошадей, списанных с
довольствия по причине хромоты. Но нам и такие были хорошей подмогой.


Страшное время оккупации мы пережили, а дальше надо было строить избы, по весне копать землю, искать где­то семена и сеять. Нужно было жить дальше. Впереди были еще четыре долгих года войны и долгие­долгие годы надежды, что может быть, Господь смилуется, и вернется кто­нибудь из
деревенских мужиков, ушедших в июле 1941 года на фронт. И каждая из нас, троих, уцелевших баб, молилась, чтобы вернулся не обязательно свой — хоть чей, хоть какой, но только живой.

Вот и все, что поведала мне мудрая женщина – соседка о том тяжелом и горьком времени. И хотя нам всем не довелось испытать и сотой доли того, что выпало им, пережившим оккупацию, у нас тоже болит душа, и мы сопереживаем им, слушая их рассказы.